В русской литературе XIX в. найдется не много имен, осыпаемых таким количеством похвал, которыми удостаивали Е.А.Боратынского (1800-1844). В 1844 г. В.Г.Белинский в большой статье о его творчестве заявляет: «Из всех поэтов, появившихся вместе с Пушкиным, первое место, бесспорно, принадлежит г.Боратынскому» (1). С неизменным интересом и восхищением следил за его творчеством Пушкин. Сохранилось множество его восторженных отзывов о творениях Е.А.Боратынского.
Чем же захватил внимание и поразил современников художник слова, дерзнувший взяться за перо в эпоху, когда на Парнасе царили Пушкин, Жуковский, Батюшков, Языков? Это было время расцвета элегии, лирического жанра медитативного и эмоционального содержания, обычно печального. На греческом языке элегия – это «жалобная песня».
В этом жанре безраздельно царило чувство. Боратынский же смело преобразовал жанр элегии, сделав столь же весомой в нем мысль. Это новшество поразило знатоков. Даже Пушкин в этой области творчества первенство, не колеблясь, отдал Боратынскому, назвав его «нашим первым элегическим поэтом». А познакомившись с элегией «Признание», писал в 1824 г. А.А.Бестужеву: «Боратынский – прелесть и чудо; Признание – совершенство. После него никогда не стану печатать своих элегий».Боратынский, – пишет Л.Я.Гинзбург, – «очень рано, уже с начала 20-х годов, совершает удивительные поэтические открытия», провозгласив принципами своего творчества простоту, мысль, своеобразие. Не отрываясь от канонических форм своего времени, он преобразил их с такой смелостью, что поэзия Боратынского для нас до сих пор поэзия неожиданностей» (2).
В силу авторитетных высказываний Пушкина и Белинского за Боратынским утвердилось определение его дарования как поэта мысли. Вторжение мысли в элегию не обеднило, а напротив, обогатило ее. Это объяснялось тем, что, избегая чистого логизирования, Боратынский оперировал мыслью чувствуемой, метафоризированной. В критике XIX в. бытовало мнение, что рассуждение само по себе чуждо лирике. Боратынский доказал обратное. Оценивая его творческий опыт, И.Л.Альми пишет: «Обнаженный интеллектуализм не враждебен лирике, если только тема стихотворения содержит явную или потенциальную метафорическую многозначность» (3). Справедливость этих слов доказывают произведения поэта, составляющие основной корпус его поэзии. Читателя Боратынского более всего восхищает его способность афористически емко с неповторимым эстетическим изяществом выражать мысли весомые, глубоко западающие в душу. Поэт-философ стремится постичь мир, возникший «из равновесья диких сил». Поэта манит тайна жизни и смерти, его лирика преисполнена трагическим ощущением быстротечности времени. Задумывается поэт и об относительности его могущества. Особенное внимание при этом уделяется неуловимому мгновению. В антитетической трактовке поэта оно ничтожно и одновременно всесильно, но мысль поэта противится участи рабского подчинения могущественному Хроносу:
В безвестности, для жизни жизнь любя,
Я, беззаботливый душою,
Вострепещу ль перед судьбою?..
Мгновенье мне принадлежит.
Как я принадлежу мгновенью! (4)
Боратынского называли поэтом скорби. Печаль являлась лейтмотивом многих его произведений. Но не менее заметна и страстная привязанность к жизни, преисполненной волнений: «Жизнь для волнения – дана: / Жизнь и волнение – одно». Манит поэта жажда обыкновенного человеческого счастья: «Не призрак счастия, / Но счастье нужно мне!» - восклицает он в стихотворении «Родина».
Словно яркие блестки по сочинениям Боратынского рассыпаны афористические строки. Вот некоторые из них: «Я клятвы дал, но дал их свыше сил», «Не властны мы в самих себе», «Болящий дух врачует песнопенье», «Как сладить с глупостью глупца?», «Не бывать тому, что было прежде», «Не многим избранным понятен язык поэтов и богов».
Мысль в стихотворениях Боратынского главенствует, не изгоняя чувства. «Сердца пламенные сны» не менее значимы в его лирике, чем напряженно ищущая истину мысль. Можно даже сказать, что идеалом поэту представляется гармония между мыслью и чувством, их нерасторжимый союз. Вот только в реальной жизни такой союз оказывается недостижимым, что служит источником пессимистического мироощущения поэта. Разрыв между умом и чувством гибелен - таков глубинный смысл стихотворения «Приметы». Чрезмерно увлеченный уход в сферу умствования обедняет жизнь, утверждает поэт в стихотворении «Все мысль да мысль»...
При разговоре о творчестве Боратынского нередко упускается из виду тончайший психологизм его лирических медитаций. А ведь в нем нельзя не увидеть одного из предшественников Л.Н.Толстого, гениального исследователя «диалектики души». Глубиной проникновения в сокровеннейшие тайники человеческой души впечатляют стихотворения Боратынского «Признание», «Бесенок», «Недоносок», «Я не любил ее, я знал». Тонкости духовного мира поэта раскрывает стихотворение «В альбом / Когда б вы менее прекрасной»/. В нем содержится рассуждение о возможностях для лирического героя дать или не дать сердцу волю, то есть разрешить или запретить себе любить, о «тайном голосе», могущем управлять поведением человека в ответственнейших жизненных ситуациях. Мотивом, побудившим поэта наложить вето на зарождающееся чувство, в данном случае послужило предчувствие нежелательных последствий возможного сближения;
Когда б еще сей голос нежный
И томный пламень сих очей
Любовью менее мятежной
Могли грозить душе моей;
Когда бы больше мне на долю
Даров послал Цитерский бог, -
Тогда я дал бы сердцу волю,
Тогда любить я вас бы мог.
Предаться нежному участью
Мне тайный голос не велит... (124)
Подобный характер чувствования говорит о высокой нравственной культуре личности, способной удерживать своевольные чувства уздой разума. Прямо скажем, такая нравственная ситуация не часто встречается не только в лирике, но и в психологической прозе, обильной разнообразной ситуативностью.
Жизненный и творческий пути Боратынского не были триумфальными. Поэт болезненно ощущал какую-то неполноту, досадную недостроенность созидаемого им поэтического мира. «Мой дар убог и голос мой негромок», - признается поэт в одном из лучших своих стихотворений. В.В.Розанов, опираясь на изыскания И.Л.Щеглова, с азартом правдолюбца проводил мысль о сальеризме Боратынского, якобы снедаемого завистью к недостижимому для него гению Пушкина (5). Этот путь исследователя, на наш взгляд, трудно назвать продуктивным. Иное дело суждения Белинского в упомянутой нами статье «Стихотворения г. Е.Боратынского». Высоко оценивая творчество поэта в целом, критик посчитал необходимым указать и на коренной недостаток творчества талантливого художника слова. Называя Боратынского поэтом мысли, Белинский именно в его мышлении видит существенные изъяны. Они в скептической оценке технического прогресса, в настойчиво проводимой идее смирения перед всесильным роком. Чтобы пафос суровых оценок Белинского нам был вполне ясен, необходимо обратить внимание на ключевые моменты творческой эволюции поэта, оценить его общественные позиции, а также сущностные черты образа лирического героя, воплощающего авторское сознание. Близкий по духу декабристам, Боратынский тяжело переживал крах передового политического движения того времени, породивший настроения упадка не у него одного, а у целого поколения 20-40-х годов. Отношение Боратынского к поражению декабристов сходно с реакцией на эпохальное событие Ф.И.Тютчева, воплощенной в стихотворении «14-е декабря 1825»:
О жертвы мысли безрассудной,
Вы уповали, может быть,
Что станет вашей крови скудной,
Чтоб вечный полюс растопить!
Едва дымясь, она сверкнула
На вековой громаде льдов,
Зима железная дохнула –
И не осталось и следов.
«Зима железная», «век железный» - эти фразеологизмы стали символами, выражающими трагическое мироощущение поколения 20-40-х годов. Оно, это мироощущение, влияло на эстетические позиции, этические взгляды большинства художников слова этого времени. В стихотворении «Гнедичу, который советовал сочинителю писать сатиры», Боратынский безоговорочно отвергает совет избрать «возвышенную цель», то есть заняться обличением пороков:
Миролюбивый нрав дала судьбина мне,
И счастья моего искал я в тишине, -
возражает поэт. Но дело тут не только в нраве. Поэт убежден, что обличением не образумить того, Кто в сердце должного укора не находит, / Кого и божий гнев в заботу не приводит, / Кого не оскорбит язвительный язык! / Он совесть усыпил, к позору он привык. (111).
И в письме к И.В.Кириевскому 1832 г. Боратынский отвергает путь «европейских энтузиастов», имея в виду поэтов-сатириков эпохи французской революции Гюго и Барбье: «Что для них действительность, то для нас отвлеченность. Поэзия индивидуальная одна для нас естественна. Эгоизм - наше законное божество, ибо мы свергли старые кумиры, но еще не уверовали в новые» (520).
Эти мысли находят воплощение во многих произведениях Боратынского, особенно позднего периода. «К чему невольнику мечтания свободы?» - таково начало стихотворения, опубликованного в 1935 г. Основная мысль его выражена в унылом пожелании:
Рабы разумные, послушно согласим
Свои желания со жребием своим.
В стихотворении «Бесенок» поэт развивает мотив «слабого сердца», не способного противиться злу. Видя в мире свободу глупости и зла, / Добра и разума прижимку, / Насильем свергнутый закон», поэт находит убежище в поэзии, сказке, мечте. Ласковый бесенок, плод поэтической фантазии, приходит на помощь поэту, набрасывая «шапку-невидимку» на «владенье грустной были»(209).
Отказываясь от роли поэта-обличителя, Боратынский не забывает о том, что составляет мучение его сознания - это преисполненные трагизма противоречия века, и он художественно осваивает их в своем творчестве, не как публицист или сатирик, но в ключе глубокого философского раздумья. Поэт отвергает истину («Истина»), но какую? Ту, что учит «отрадному бесстрастию», «сердца жар губит». Поэт ополчается и против - страшно сказать! - просвещения! Но какого? Того, что помогает «веку железному» душить «поэзии ребяческие сны», то есть истреблять духовность, подобно тому, как механизмы истребляют сорную траву.
Первая строфа стихотворения «Последний поэт» представляет собой по сути гневную инвективу, обличающую тяжелую поступь т.н. «прогресса»:
Век шествует путем своим железным.
В сердцах корысть, и общая мечта
Час от часу насущным и полезным
Отчетливей, бесстыдней занята.
Исчезнули при свете просвещенья
Поэзии ребяческие сны,
И не о ней хлопочут поколенья,
Промышленным заботам преданы. (271).
Эти облитые «горечью и злостью» слова сказаны будто сегодня, в век XXI-й, не сумевший, как и минувший ХХ-й, избавиться от скорбного определения «век железный».
Болезненный разрыв между умом и сердцем, так считалось, - главная особенность и беда лирики Боратынского. Но при этом как-то упускалось из виду, что именно союз ума и сердца являлся в художественном сознании поэта идеальным состоянием человеческого бытия. Разрыв же между ними поэтом осознавался как противоречие между живым искренним чувством и мыслью ложной, иссушающей душу догматизмом или пошлостью. В стихотворении 1838 г. поэт поясняет, как может меняться персонифицированная мысль в различных жанрах:
Сначала мысль воплощена
В поэму сжатую поэта,
Как дева юная темна
Для невнимательного света;
Потом, осмелившись, она
Уже увертлива, речиста,
Со всех сторон своих видна,
Как искушенная жена,
В свободной прозе романиста;
Болтунья старая затем
Она, подъемля крик нахальный,
Плодит в полемике журнальной
Давно уж ведомое всем.
Художественная мысль Боратынского, словно электрическими разрядами, пронизана контрастами, борьбой полярных идей, чувствований. Их содержательность охватывает обширнейшую область природного и человеческого бытия. Поэт стремится вовлечь в круг своих размышлений всё, с чем сталкивает его жизненный опыт.
Творчество Евгения Боратынского оказало заметное влияние на русскую поэзию, прежде всего - Тютчева, являющегося его прямым продолжателем, на медитативную и философскую лирику ХХ в. - Блока, Ахматовой, Мандельштама, Заболоцкого, Луговского. Да и не только поэтов. В создателе одного из лучших романов XIX в. «Обломов» нетрудно увидеть внимательного читателя произведений Боратынского. Об этом, в частности, говорит оппозиция деловитого, преуспевающего Штольца, достойного сына «века железного» и полярного ему неудачника, обладателя «золотого сердца», мечтателя Ильи Ильича. В романе читатель находит драматическую коллизию, будто вырвавшуюся из сердцевины философской лирики Боратынского.
Евгений Боратынский очень скромно оценивал успехи своей Музы, привлекающей внимание знатоков «лица необщим выраженьем». Поэт возлагал надежду на то, что обязательно найдет сочувствие в «далеком потомке»:
... Как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношеньи,
И как нашел я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.
Это предчувствие сбылось.
Примечания:
(1) - В.Г.Белинский. Указ. соч. Т.6. – С.479.
(2) - Л.Я.Гинзбург. О лирике. – СП. Ленинградское отделение, 1974. – С.75-76.
(3) - И.Л.Альми. Е.Боратынский. «Все мысль да мысль…» / В сборнике «Поэтический строй русской лирики. – Л.: Наука, 1973. – С.112.
(4) - Е.А.Боратынский. Стихотворения. Поэмы. Проза. Письма. – М.: ГИХЛ, 1951. – С.51. В дальнейшем тексты цитируются по данному изданию, в скобках указывается страница.
(5) - В.В.Розанов. Что-то новое о Пушкине / В книге «Пушкин в русской философской критике. – М: Книга, 1990. – С.182.
